Чисто символическая трапеза. Дидактическая пиеса в трех действиях
Действующие лица:

“Старшие” символисты:
Бальмонт
Брюсов
Сологуб

Петербургские символисты:
Гиппиус
Мережковский

Младосимволисты:
Блок
Соловьев
Белый

Акмеисты:
Гумилев
Ахматова
Мандельштам

Футуристы:
Маяковский
Хлебников
Северянин

Человек в красной рубахе

Официант



ДЕЙСТВИЕ 1

Сцена 1

Мостовая. Луч света вылавливает молодого человека, который бесцельно бредёт. Это Брюсов:
-- Люблю одно: бродить без цели.
По шумным улицам один;
Люблю часы святых безделий…
Голос его осекается. Он споткнулся о нечто, лежащее посреди его пути. Нечто начинает декламировать:
-- Я ненавижу человечество,
Я от него бегу спеша.
Мое единое отечество –
Моя пустынная душа!
Сцена освещается. На полу лицом к залу лежит человек. Первый, стоящий,
задумчиво взирает на второго, лежащего:
-- Юноша бледный со взором горящим!
Ныне даю я тебе три завета.
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.

Во время чтения стоящий непроизвольно выбрасывает руку вперед, самозабвенно замерев на мгновение. В это время лежащий воспринимает жест по-своему: хватается за протянутую руку и поднимается. На его спине табличка: “Я-Бальмонт”. Первый, заметив табличку на спине второго:
--Ба! А не заглянуть ли нам в “Стойло”, коллега?
Оба молодых человека поворачиваются к залу спинами с табличками “Я-Брюсов” и “Я-Бальмонт” и уходят.

Сцена 2

Излюбленное кафе символистов “Стойло Пегаса”. Чуть правее от центра сцены- стол. За столом лицом к залу Сологуб, по обе стороны от него Брюсов и Бальмонт. Чуть поодаль от их стола – еще один, с красной скатертью. На столе тускло светит красная лампа, ничего вокруг себя не освещая, а лишь намекая на наличие этого стола в кафе. Рядом с лампой табличка: “Заказан”. К троим за столом подходит официант с полотенцем на руке. Учтиво кашлянув:
--Кхе, чего изволите, господа?
Голос одного из троих:
--Символизм!
--Сию минуту, - слегка поклонившись, официант убегает.

Сцена 3

Там же. Те же. На столе символическое блюдо с откинутой в сторону крышкой. На блюде надпись “Символизм”. Рядом бутылка и три стакана. Брюсов, вытирая о салфетку руки и комкая ее:
--Очень не дурно. Правда, слегка горчит. Как-то даже по-петроградски горчит. Помнится, в Питере любят поджаривать все до черноты горелой корки…

Часть сцены с поэтами погружается в темноту. Другая же часть освещается, показывая маленький диванчик, на котором, заложив ногу на ногу, с вдохновенным лицом сидит Димочка (Мережковский). Рядом, в профиль к залу, Зиночка (Гиппиус) в длинном черном платье, с белыми лилиями в руках:
-- Полуувядших лилий аромат
Мои мечтанья легкие туманит.
Мне лилии о смерти говорят,
О времени, когда меня не станет.

Димочка удивленно взглянув на Зиночку:
-- Все кончается смертью, все кончается сном.
Буйных надежд истощил я отвагу…
Что-то устал я …ну-ка прилягу…
(ложится и бормочет):
Все кончается смертью, все кончается сном.

Димочка с Зиночкой погружаются в темноту, столик поэтов выныривает из мрака.

Сологуб:
-- Ну, этой декадентской поджарки и у нас предостаточно:
Мы устали преследовать цели,
На работу затрачивать силы,
Мы созрели для могилы.

Брюсов:
--И все же, если не утрировать, по Мережковскому все не так горело. Главные ингредиенты его блюда: мистическое содержание (он поднимает крышку на символическом блюде. Из блюда валит дым), символизация и, как следствие, расширение художественной впечатлительности. Что-то типа…

Перебивая Брюсова, Бальмонт:
Я- внезапный излом,
Я- играющий гром,
Я- прозрачный ручей,
Я для всех и ничей.

Брюсов:
-- Да, и все же символ не аллегория, не иносказание…

Сологуб, перебивая:
-- Символ – это окно в бесконечность, в которой гурман найдет безграничное разнообразие оттенков вкуса!

Бальмонт (неожиданно нервно):
-- Ах, как я устал от нежных слов,
От восторгов этих цельных,
Гармонических пиров
И напевов колыбельных.
Я хочу порвать лазурь
Успокоенных мечтаний.
(вскакивая со стула)
Я хочу горящих зданий,
Я хочу кричащих бурь!
(срывается с места и убегает)

Сологуб-Брюсову:
--А вы случайно ничего в подобном роде.., не хотите ли?

Брюсов:
--Все, что я хочу, чтоб мои мечты,
Дошедшие до света, нашли себе желанные черты.

ДЕЙСТВИЕ 2

Сцена 1

За столом остались двое: Брюсов и Сологуб. Брюсов в обнимку с бутылкой бормочет:
-- Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен.
Кричите, буйствуйте, - его вам не свалить.
Распад певучих слов в грядущем не возможен, -
Я есть и вечно должен быть.
(Падает головой на стол. Дремлет.)

Сологуб тем временем медленно потягивает коктейль. В кафе входят трое в светлых костюмах. Это Белый – в белом, Соловьев – в сером и Блок – в синем.

Сологуб:
--Ммм. Молодняк пожаловал.

Молодняк присаживается к столу. Спиной к залу садится Соловьев. Он брезгливо приподнимает крышку на блюде. Из-под крышки валит дым. Он звучно кидает крышку на блюдо:
-- Во что? Во что вы превратили наше чудесное блюдо? В ржавый чан с огарками, разящими тлетворным духом могильных плит? Из чего вы это все…

Сологуб, монотонно:
-- Беру кусок жизни, грубой и зримой,
И творю из нее сладостную легенду,
Ибо я - поэт!

Соловьев:
-- Сладостную, говорите?! Да вы сами-то пробовали ЭТО? Да вы, батенька, извращенец, в таком случае! Однако смею вас уверить,
Все изменяясь, изменило,
Везде могильные кресты,
Но будят душу с прежней силой
Заветы творческой мечты!
Право, господа, мы разбавим ваше жуткое зелье божественной красотой, которая соединит небесное с земным! И тогда…

Брюсов, пробуждаясь:
-- И тогда вечная женственность и красота накроет нас медным тазом! Слыхали мы это! О! (приметив за столом Блока) Сан Саныч! А вы все предчувствуете в облике одном? Поделитесь же, наконец, чем увенчались ваши предчувствия?

Блок:
-- Я вам вот что скажу:
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!

Брюсов:
-- Браво! (с наигранной торжественностью)

Затем наливает стопку и протягивает Блоку. Тот, пристально на него глядя:
-- Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.

Протягивает свой стакан. Они чокаются и выпивают.

Сологуб к Белому:
--А что же вы?

Белый (мрачно):
-- Мы – ослепленные, пока в душе не вскроем
Иных миров знакомое зерно…

Сологуб, перебивая:
-- Ясно. Знаете ли, господа… (его речь прерывает звонкий храп Брюсова). Кажется мне, что мы дошли с вами от реального к реальнейшему: истина в вине, иные миры в душе. Почти уж 19-10 . Не пора ли нам?

ДЕЙСТВИЕ 3

Сцена 1

В некоем кафе (табличка «Стойло пегаса» убрана со сцены, расположение столов то же). Тот же стол, рядом еще один. Заходят двое с дамой. Это Гумилев с Ахматовой и Мандельштам. Садятся.
Подбегает официант:
--Чего изволите?
Гумилев:
--Пришедши в кафе изволим утолить голод.
Официант:
--Понял, господа. Один момент. (Убегает)

Через мгновение официант приносит блюдо, на котором в окружении картофелин, средних размеров дичь.
Официант:
--Извольте отведать. Приготовлено по последнему слову ясности. Акмеистическая дичь!

Ставит блюдо в центр стола. Уходит. Все это время женщина увлеченно листает брошюрку.

Мандельштам:
--Что это вы, Аннушка, так увлеченно штудируете?
Ахматова (воодушевленно):
--Взгляните! Я на это наткнулась случайно
И с тех пор все как будто больна.

Вдруг в кафе вваливается шумная троица молодых людей. Один из них в желтой кофте с синим носком вместо галстука. Это Маяковский. Двое других – Хлебников в пугачевском тулупчике и Северянин в пиджаке и шортах. Они шумят, спорят. Хлебников кричит:
-- Кто со мною – в полет?
А со мной – мои други!

Троица садится за стол рядом со столиком акмеистов. Мимо к акмеистам спешно проходит официант с бутылкой на подносе. Маяковский нетерпеливо кричит:
-- Человек подносных должностей!

Официант ставит бутылку акмеистам и подходит ко второму столику:
-- Что будете заказывать?

Маяковский закидывая на стол ноги, с важным видом:
-- Важно не что, а как!

Официант:
--Слушаюсь.

Официант убегает-прибегает. Ставит на стол блюдо со старым кирзовым сапогом в кружеве взбитых сливок и фруктах:
-- Извольте откушать – футуризм, как заказывали.

Хлебников:
--А что это он сегодня в белых кружевах, точно дЕвица? (зачерпнув пальцем сливок с сапога).

Официант виновато:
--Гуталин…закончился.

На всю эту фиесту осуждающе косятся акмеисты, затем пренебрежительно отворачиваются и продолжают свой разговор.
Мандельштам пролистывает брошюру, от которой Аннушка сделалась больна. Покашливает, бурчит себе под нос, чуть позже - вслух:
-- Хм… “Во что бы то ни было будьте логичны: пренебрежение к логике чуждо человеческой природе. Нужно сохранить стиль, чистоту и грамматику (не учебную, но опытную) языка”.

Гумилев на память продолжает цитировать:
-- «Будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны – и вы найдете секрет дивной вещи – прекрасной ясности».

Мандельштам:
--Восхитительно! – Он протягивает к блюду руку и отрывает куриную ногу. Поедая мясо, и не в состоянии сдерживать восторг, произносит:
– Да! Акмеизм поистине…

Гумилев перехватывает его мысль, позволив Осипу доесть ножку:
-- …поистине попытка заново открыть ценность человеческой жизни.

Их снова прерывает вопль Маковского с соседнего стола:
-- Человек, шампанского!

Официант приносит шампанское. Маяковский долго ковыряется с бутылкой. В итоге пробка вылетает, и шампанское фонтанирует на блюдо с сапогом. Маяковский разливает шампанское по стаканам. Северянин спохватывается:
--Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
(раскачивая свой стакан с шампанским, напевно продолжает)
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропосвист экспрессов! Крылолет буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском – это пульс вечеров.

Ахматова всплеснув руками:
--Не пойму, что заставило Брюсова назвать его “художником, которому открылись тайны стиха”?

Звучно поднявшись со стула, Северянин отвечает в сторону акмеистов:
-- Он тем хорош, что он совсем не то,
Что думает о нем толпа пустая!

Гумилев:
--Кузмин как в воду глядел, утверждая, что “ненужный туман” символизма такое же безвкусие, как и “акробатический синтаксис” футуризма.

Хлебников, кривляясь:
--А мы пощечина общественному вкусу, мусье.

Маяковский:
--Только мы – лицо нашего времени. Прошлое тесно. Сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого с парохода современности!

Ахматова:
-- Болван! Вы пощечина морально-этическому облику поэта!
Маяковский:
-- Поэт—всегда должник вселенной, платящий на горе проценты и пени.
Ахматова:
-- Что? Что он несет?
Мандельштам:
-- Я скажу тебе с последней прямотой:
Все лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой!
Маяковский:
-- Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо,
Рифмы чтоб враз убивали, нацелясь!
Северянин вторит поэтическому неистовству Маяковского:
-- Каждая строчка – пощечина.
Голос мой – сплошь издевательство.
Рифмы слагаются в кукиши.
Кажет язык ассонанс.

Поэтическую перепалку прерывает гулкий стук стакана по столу с красной скатертью. Все переводят взгляды в “красный угол”. Из-за красного стола встает человек в красной рубахе:
--Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем;
То кричит пророк победы: «Пусть сильнее грянет буря!»

Занавес.©

Притчи под стук колёс

Цветок и свинья

Близ грязевой лужи, где довольно похрюкивая кувыркалась свинья, вырос цветок. Он был такой яркий и красивый, что свинья, увидев его, совсем потеряла голову. Она смущалась и краснела,не зная, как заговорить с цветком, ведь он такой красивый, а у неё на боках грязь, а на ляжке - засохший навоз. И вот однажды свинья решила искупаться, смыть с себя грязь, пробежаться по душистому лугу и заговорить, наконец, с цветком.
Когда розовая благоухающая свинья снова подошла к своей луже, цветок по-прежнему бесстрастно возвышался надо всем, едва покачиваясь под легким ветерком. Свинья прихрюкнула и сделала шаг к цветку. Но чистые копытца заскользали по грязи, свинья грохнулась на брюхо и понеслась вперед, разбрызгивая грязную жижу. Когда уткнувшись рылом в хлев свинья остановилась и обернулась в сторону цветка, только два ярких лепестка вздрогнули на бурой глади там, где он прежде рос.
Никто не лучше
На поляне близ железной дороги отдыхала с дороги группа товарищей. Они ели пиццу и пили молодое вино. Когда пиццу доели, двое товарищей заспорили, кто из домашних животных умнее и лучше: кошки или собаки. Один утверждал, что кошек держат либо мазохисты, либо плебеи, а сам он страшно ненавидит мяукающих тварей и при случае всегда натравливает своего волкодава на них. Другой возражал, доказывая, что своенравное и хитрое животное – удел столь же оригинальных интровертов, а собак предпочитают открытые, но заурядные люди. Спор накалялся прямо пропорционально выпитому вину, пока на дороге не появился старый монах. Он подошел к отдыхающим и попросил воды.
- Рассуди нас, мудрый человек, - обратился один из спорящих, кто из животных лучше: кошки или собаки. Мы давно спорим и никак не можем доказать друг другу свою правоту.
- Никто не лучше. Есть кошки, а есть собаки. Есть береза восточноевропейская, прямая и высокая, а есть азиатская, что стелется по земле. Обе – березы, обе – с пышной зеленой кроной, обе – с черно-белым тонким стволом. Это всё равно, что утверждать, будто он больше мужчина, чем ты, потому, что у него мышцы на руках виднее и рельефнее, а она – больше женщина, чем вы, потому что в юбке. Так и здесь: утверждение, что он плебей и идиот, потому, что ухаживает за кошкой, также нелепо, как то, что ты – отважный герой, потому, что выгуливаешь пса, который каждые 20 метров задирает ногу, чтобы обдуть то, что под неё подвернется. И это он делает не потому, что глупее кошки, которая закапывает свои какашки, а потому, что собака.

Чей хлеб вкуснее?
В одном колхозе трудились два хлебороба. Они были друзьями, хотя совсем непохожими друг на друга. Первый выращивал пшеницу, а второй – рожь. Урожай у первого выкупал богатый промышленник для своей хлебопекарни, где пеклись пышные булки, пирожные, а у второго – скромный пекарь, который выпекал небольшие лепёшки и хлебцы. Продукцию промышленника покупали крупные кондитерские и магазины, а у пекаря - аптеки, больницы и частные клиенты.
Однажды в послеобеденный перерыв двое друзей рассуждали о том, чей хлеб лучше. Один хлебороб, тот, что растил пшеницу, уверял другого, что оба они выращивают важный и полезный для людей хлеб, но тот, что растил рожь, не соглашался и горячился:
- Да как же одинаково, если твою муку покупают богачи, хлеб пекут для богачей, продают в дорогих лавках и стОит он в десятки раз дороже! Да и тебя за этот хлеб - вон как все любят, вечно приглашают на городские праздники, дни рождения и свадьбы, а моим хлебом, тёмным и жёстким, только на поминках потчуют да диабетиков откармливают!
Пока хлеборобы спорили, к калитке подошел пожилой человек и, что-то шевеля губами, сполз вниз. Хлеборобы подняли старика и усадили в тени большого дерева. Старик просил воды и хлеба. Первый хлебороб отрезал ломоть пышного белого хлеба и протянул старику с крынкой воды, но от хлеба он отказался, попросив кусок ржаной ковриги. Пожевав немного, старик оправился, взбодрился и готов был продолжить свой путь.
- Дедушка, возьми эту пышную пшеничную булку в дорогу! – предложил хлебороб.
- Спасибо, - ответил старик, - но себе я возьму эту, ржаную лепёшку, у меня больной желудок и я могу есть хлеб из муки только грубого помола, а эту, мягкую и душистую я снесу внучке.

У каждого своя нива
На одной ниве работали несколько пахарей. Все они возделывали землю под посевы: одни лучше, другие хуже, одни усердствовали, другие халтурили. Один из пахарей был потомственный хлебороб: несколько поколений в его семье работали на земле, сам он десятилетиями трудился на ниве и снискал славу большого знатока своего дела. Он легко справлялся со своей частью нивы, его борозды всегда были ровными и четкими, земля мягкой и ухоженной, а посевы пышными и здоровыми. В какой-то момент пахарь решил усовершенствовать свое мастерство и обратился за советами к старейшему хлеборобу. Он много времени проводил у старого мастера и редко появлялся на ниве, что, однако, на ней никак не отражалось. И вот однажды пахаря вызвал господин и спросил, не стоит ли ему перейти в водоносы, если регулярно ходить на пашню ему стало невмоготу? Пахарь, едва сдерживая возмущение, объяснил ситуацию господину и тот махнул рукой, мол, иди, если ничто не угрожает посевам, совершенствуй своё мастерство, я не против.
С этого дня покой покинул знатного пахаря. Он был возмущен и обижен. Всю жизнь он считал, что его талант и знания – залог уважения и почета. Но оказалось, для господина он такой же, как и десятки других пахарей и ничуть их не превосходит, ничем от них не отличается. В отчаянии пахарь пошел к старому земледельцу и стал жаловаться на несправедливое отношение к себе, своим знаниям и опыту.
Земледелец молча слушал стенания пахаря, затем взял его за руку и повел к пруду.
- Смотри, - сказал земледелец, указывая вглубь пруда, - это карпы. Обычные речные. А вон те, с серебристыми спинками – зеркальные, они очень дорогие, их держат только в домах зажиточных людей. Все они едят один корм, плавают в одной воде, только те – речные, а эти – зеркальные. Сегодня все они будут зажарены на ужин.

Надменный виноградарь
На винограднике работала группа людей. Одни уходили, новые люди приходили. Все были разные: веселые, угрюмые, балагуры, молчуны. Однажды пришел в группу необычный виноградарь. Вроде бы ничем не отличается от других. Приветствует всех в начале смены, исправно работает, тихо жуёт свой паёк на обеде и молча уходит домой. Он никогда не участвовал в дискуссиях, ни с кем не спорил и не встревал в чужие разговоры, другие виноградари тоже к нему не обращались. Прошло некоторое время, группа виноградарей начала возмущаться тем, что один из них мнит себя таким особенным, ни с кем не разговаривает, и постоянно читает книжки вместо того, чтобы беседовать со всеми в послеобеденный перерыв. В один из дней, когда молчаливый виноградарь приболел и не вышел работать, виноградари решили пойти к старшему и пожаловаться на этого молчуна, который, по их мнению, их презирает и мнит себя лучше других. Шумной толпой зашли они к старшему, сидящему в шатре, увитом виноградными лозами:
- Скажи нам, что за молчун пришел на виноградник, - обратились виноградари к старшему, - ни с кем не разговаривает, заносчив и надменен, сидит вечно в углу и листает свои книжки!
Старший виноградарь встал, вышел за занавеску и вернулся, ведя за собой молчуна. Молчун, увидев своих коллег чуть заметно улыбнулся, кивнул.
- Это, - сказал старший, - мой внук, он глух от рождения и может произнести всего несколько слов.

Чайный мастер

В одной деревне жил старый чайный мастер. Слава о нём и его необычных сортах чая гремела по всей округе, однако сам он был нелюдим, в его доме редко бывали гости, о нём ничего не было известно, а время он предпочитал проводить в горах, ухаживая за зелеными побегами. Однажды, собрав урожай свежего чая и сделав восхитительный купаж, чайный мастер пригласил ближайших соседей на чайную церемонию.
За час до назначенного времени в доме мастера стали собираться гости. Одни пили прохладную воду, другие – соки и настойки – день был жаркий – и перешептывались о том, что это за человек, с чего это он решил позвать всех в гости и какой в этом смысл. Настало время церемонии, гости с чашами зашли в зал и…растерялись. Мастер восседал за пустым столом. В руках его был лишь небольшой чайник – и всё: ни чашек, ни угощений.
- Что же это?! – недоумевая воскликнул один из гостей, - ты пригласил нас на чай, но…куда же его разливать?!
- Верно, я пригласил вас с тем, чтобы угостить новым чаем, – ответил мастер, - но вы пришли со своим чашами, полными до краев. Как я смогу угостить вас своим?©

Античные диспуты. Пародия на реальность

Диспуты в ликее - обычное дело. Мы проводим за ними целые дни, пока не наступает период итоговых, где ученик, словно поэт на арене театра, а учитель - толпа, которая прославит или разорвёт несчастного. Но есть еще одно условие итогового диспута: уйти оттуда могут только те, кто получит из рук учителя кубок - символ успешного окончания курса. Остальные сидят до тех пор, пока учитель не вынесет свой вердикт по делу того или иного ученика – утомительнейшее действо!
Литература в ликее не преподается как таковая – довольно школьных заучиваний Гомера – но спецсеминар по теории литературного искусства посещать обязаны все. «Что ты за эллин, если не знаешь теории стиха!» - восклицал верховный философ ликея на приветственном собрании учеников в первый день обучения. Так вот сегодня, спустя полгода еженедельных диспутов, мы демонстрируем учителю свои знания и боремся друг с другом за право получения кубка первенства или любого другого. А в это же время другая половина нашего ученического собрания спорит на итоговом диспуте с видным ученым-историком, читающим лекции о величии эллинской культуры в самОй Академии! Переспорить его удавалось немногим, большинство уходили с безобразно размалёванной вазой-фиаско на пересдачу, а чтобы не терять зря времени, приходили к нам, на диспут по теории литературного искусства, который был совсем не похож на обычные диспуты, которые мы привыкли видеть в течение полугода.
На своеобразной орхестре стояла огромная мраморная глыба, на которой возлежал учитель и несколько учеников, плотным полукругом огибая его с одной стороны. Полные и не очень кубки и амфоры, оливки, зелень, мясо, даже недавно изобретенная провинциальным гурманом ядрёная жижа из молотого горчичного зерна - больше походило на триклиний зажиточного горожанина в разгар праздника! Чуть поодаль от орхестры амфитеатром восходили несколько рядов ученических лож. Напряженные и скучающие лица учеников были обращены в центр орхестры, где более получаса ученик настырно спорил с учителем:
- Как же хочется тебя ударить друг-Апулейчик, а потом поцеловать, - невнятно бурчал учитель-Антонионис, развалившись на мраморном ложе, - ты и прав и неправ одновременно, но я вам вот что скажу детки, вы… налейте мне вина, вообще! Итак, кто скажет, что такое строфа - прямо сразу получит кубок первенства и может быть свободен!
Повисла пауза, ученики принялись перешептываться и негромко выкрикивать версии.
- Это стих! – выкрикнул один с галёрки.
- Чередование ритмически построенных фраз! – перебил его второй.
- Строка с чередованием ударений, - посыпались ответы на учителя.
- Строфа - это поворот! - подняв над головой кубок, громким басом воскликнул краснощёкий слушатель с третьего ряда.
- Ух, ты! Умный какой, - кривляясь передразнил его учитель. - Болваны! Строфа - истинная суть стиха! - на распев произнёс учитель, взмахнув полупустым кубком и поставив на тунике ярко-красную винную кляксу.
- Это чередующиеся строки... - наливая очередной бокал, выкрикнул слушатель в одной сандалии из окружения учителя.
- Нннеэээт, нет! Стоп! - расплёскивая вино из кубка, кричал учитель, - вы должны запомнить одну важную вещь: строфа…
- Ну, что вы спорите? Вам же говорят, что строфа и есть…Строфа - стихотворная строка, что вы…, - нарезая кольца сочного лимона, бубнил Апулейчик под ухо учителю.
- Стоп! Нет! Замолчи ты, - отмахивался от Апулейчика учитель. - Вы должны запомнить одну важную вещь... тихо все!
Рядом возлежавшие с учителем взялись оттаскивать Апулейчика, пытаясь его унять, но тот вырывался, выкрикивая нечленораздельные фразы, перебивал Антониониса, чем неимоверно его огорчал и лишь тихий плеск алого вина в кубке усмирял раздражённый нрав знатока словесного искусства. Учитель отхлебнул из кубка и продолжил:
- Строфа - это повторяющаяся стихотворная строка. Если нет повторения - то это, ик, это не стих! Запомните это, ик, а вообще, господа, ик, простите меня, господа, - обратился учитель к седовласым старцам с первого ряда, - если вас устроят кубки второго ранга, пожалуйста, господа, разбирайте их и можете быть свободны, ну, чего вы тут маетесь? У вас же, наверное, семьи, дела, не так ли, господа?
В ответ на реплику - задние ряды заволновались, утомленные слушатели стали собирать вещи, другие – продолжали терпеливо готовиться к выступлению, но никто не осмеливался выйти к учителю за кубком. На передних рядах ученики лениво поднимались с мест и, оглядываясь назад, продвигались к кубкам в надежде ухватить свой и, наконец, уйти, как вдруг…
- И все-таки я хочу продолжить! - воскликнул Апулейчик, вскакивая с места и едва успевая подобрать сползшую к ногам тогу, чуть не сделавшую ему предательскую подножку. - Антонионис, твой взгляд на литературу узок и прибит стандартами, я докажу тебе, что…
- Да чтоб тебя Аид побрал, честное слово! – в сердцах воскликнул старец с первого ряда, - сколько можно нам всем…
- Да пошёл ты, нет, я сейчас произнесу, вы меня доконали! Я сейчас вас всех пошлю непристойными логосами, пеласги треклятые! – негодует Апулейчик.
- Ну, попробуй, - приподнявшись с ложа на локоть, пробасил седовласый ученик плотного телосложения и, поправляя роскошный гиматий вызывающе уставился на покачивающегося тщедушного Апулейчика, - что же ты умолк?
- Кхе, кхе, - наигранно кашлянул Апулейчик, плеснул из кувшина вина в бокал и… - Matrem tuam ad Uranium! Faciem durum cacantis habes!
Апулейчик произнес фразу, опрокинул в себя вино и вальяжно развалился у подножья мраморной глыбы, на которой возлежал учитель с закуской. Седовласый ученик плотного телосложения побагровел, оставаясь при этом недвижимым:
- А теперь встал и пшел вон отсюда, сacator! Вон! – басом рявкнул ученик, оскорблённый непристойным логосом Апулейчика.
Игнорируя реплику, Апулейчик не двигался с места, продолжая куражиться. Ученики загудели, заспорили, некоторые протяжно вздыхали и переглядывались, будто на что-то решаясь. Один из слушателей не выдержал:
- А почему это мы все должны сидеть тут, пока этот клоун корчится!?
- А может это проявление божественного провидения, - раздался откуда-то с орхестры ответ, - Диоген, вон, тоже дурака валял, однако ж, гляди-ка, философом прослыл!
- Слушайте, а правда, какого рогатого сатира мы тут должны торчать! – принялся агитировать учеников с последних рядов Налпак, - нам же сказано: кого устроит второй кубок - подходи-бери-иди! А эти пусть сидят себе хоть до зари и выясняют, что есть рифма, строфа и ударение!
- Ага, иди, чего сидишь? - съязвил Еугениус, - страаашно, кто его знает, Антониониса этого, куда его поведёт?! Еще в драку полезет!
- Ммм, ну да, это же стандартная реакция учителя на просьбу ученика получить кубок второго ранга, - не унимался Налпак, - встать и полезть в драку! Он же сам сказал, да и нас все равно больше, даже если и взбесится старый - скрутим его.
- А Апулейчика ты крутить будешь? - спросил Налпака Олегиус, лениво дожёвывая сельдерей, затем резко поднялся с места и направился к кубкам.
- Антонионис, учитель, простите, не хочу вас с Апулейчиком прерывать, но, вы позволите, согласно вашему же распоряжению, забрать один из этих кубков второго ранга в знак свидетельства моего хорошего усвоения материала, и покинуть сей диспут?
Пока Олегиус произносил эту речь, в зале ликея повисла зловещая тишина: Апулейчик пережёвывал квашеные маслины, а Антонионис пристально глядел хмельными глазами на оратора, играя вином на дне чаши. Аудитория, замерев, ожидала, какой же будет реакция непредсказуемого учителя. Напряжённую тишину после произнесенных слов разорвал громкий мерный храп с задних рядов. Учитель вздрогнул, едва не выронив чашу, а по аудитории поползли смешки.
- Господа мои дорогие, я вам вот что хочу сказать… спасибо, вам всем, вот, честное слово, вот ведь вы сидите тут все, думаете, я совсем болван старый, да?
- Ну, что вы, учитель! Как можно! - загудела нестройным хором аудитория.
- Да ну нечего тут, плуты, знаю я вас. Но ведь я стараюсь дать вам самые основные понятия о… Слушайте, а что кильки уже все закончились, да? - учитель заглянул в консервную банку, пошарил пальцем по дну в томатном соусе, - ничего себе! Послать раба за закусью, раздери его вакханки!
Один из учеников выбегает из аудитории, чтобы отправить раба за продуктами. Учитель продолжает, обратившись к Олегиусу:
- Конечно, друг мой, конечно, выбирайте любой из кубков и… да осветят боги путь ваш…отсюда! Ах-ха-ха-ха!
Следом за Олегиусом с мест посрывались все задние ряды и ринулись разбирать кубки второго ранга.
- Да идите вы все к Зевсу! К похотливому и толстозадому пеласгийскому Зевсу! - вдруг взверещал, едва удерживая кубок, хмельной Апулейчик, - учитель, учитель, а позвольте зачитать вам мой стих, который я сочинил в клозете сегодня! И пусть все эти презренные твари расползаются по норам!
- О-хо-хо, а-ха-ха, - гомерически гоготал Антонионис, - ну, давай, Апулеище! Очень интересно, чего ты там высидел!

Все галдели, толпились у кубков, до которых учителю не было никакого дела. Осознав это, ученики принялись разбирать кубки первого ранга, что были эквивалентны отличной оценке, поздравлять друг друга со сдачей итогового диспута и расходиться по домам или иным заведениям.
- Заткнись, презренная толпа! - взвыл Апулейчик перед Антонионисом, самозабвенно выбросив вперёд пятерню.
- Ого! - хихикнул учитель, да тут ода!
- Да нет, - пошатываясь пробубнил Апулейчик, - это я этим, чтоб не блеяли, пока я тут декламирую.
- Нууу, давай, давай, - хихикая подгонял ученика Антонионис.
- Нет предела беде, ведь сломалось биде!..


Аудитория пустела, вскоре в ней остались лишь те, кому некуда было спешить - терпеливые ценители хмельных споров - Апулейчик и Антонионис да несколько спящих эллинов. Спустя час смотритель ликея обошёл пустые аудитории и только из одной из них доносился мерный гулкий храп.
- Хех, филосОфы, - иронично буркнул смотритель и побрёл дальше.©

Посудная тоска

- Как же чешутся бока! Просто невыносимо ощущать это легкое покалывание то в одном, то в другом боку, который так и хочется расчесать, разодрать сильно-сильно. Вот когда по нутру плещется кипяток – становится так хорошо, кажется, каждая твоя частичка расширяется и наполняется жаром. Но с последней каплей испарившейся влаги…как же чешутся бока!

Так жаловалась старая широкая кружка высокому и стройному стакану, неприступному и строгому на вид. Её только что поставила на стол крепкая мужская рука. Как всегда с силой, так, что стук от соприкосновения её со столом заставлял вздрагивать таящиеся за хлебницей солонку с перечницей. Она медленно остывала от чайных остатков на своем дне, постепенно теряющих жар кипятка и бухтела о своих ощущениях, заискивающе глядя на стакан и ища в нём собеседника. Казалось, его четыре грани были созданы только для дорогих коктейлей и ярких фрешей, которые, мягко облизывая прозрачное холодноватое стекло, сбегают на дно и пузырятся там игриво, образуя у самой его кромки легкую пенку.

Когда он тут появился, старая кружка с заскорузлым чайным налётом на стенках встречала уже третьего новосёла на кухонном столе. До него здесь уже крутились размалеванные фарфоровые чашки в цветах, пиалки и прочие иноземные вещицы. Но этот прозрачный франт был иного порядка – прозрачный, стройный, глянцевый, как сервиз, что таился на дальней полке шкафа с посудой.

- Позвольте, любезнейший, - забухтела кружка, переваливаясь с боку на бок, - вы к нам один или…в комплекте?

Стакан остался неподвижен, прозвенев:

- С подругой.

- О! Как любопытно! – Продолжала кружка, - А кто она? Откуда? Какого стекла? Чьей работы?

- Кхм… Ах, вы об этом. Моя коллега – обычная чашка, из интернет-магазина. Не знаю, из чего вас делают, фарфор, кажется.

- О! Это так интересно! У нас тут был один наборчик из интернет-магазина! Аххахах! Пару раз в нем заварили чайку – и всё! Лопнули! Оба! И заварочный чайник и кружка. Уж откуда их там таких набирают в эти интернет-магазины!

Вдруг ярко блеснула лампа наверху, и кухня озарилась светом. Мимо стола прошелся мужчина, щелкнул кнопкой электрочайника, который мгновенно зашипел вскипающей водой, заглянул в кружку. Взял её, перевернул, потряс, дунул в неё. Из склянки с чаем достал щепотку и кинул на дно кружки. Закипевший чайник щёлкнул о готовности кипятка. Мужчина плеснул воду в кружку и ушел. Раздалось тихое шипение – то ли от раскрывающихся листочков чая, то ли от расплывающейся в удовольствии кружки.

- Ооох, как хорошо, - протянула довольная кружка, - это ни с чем несравнимое ощущение!

Несколько ошеломленный стакан с интересом поглядывал на кружку с дымящимся чаем.

- Наверное, если б тебя хоть раз помыли, ты б померла от восторга! – выпалила перечница из-за хлебницы на столе.

- Много ты понимаешь, чихалка старая, - пробурчала кружка – плавно раскачивая жидкость по нутру.

Во время завтрака на столе как обычно появлялись тарелки, вилки, ножи, сахарница, солонка c перечницей. Все лукаво переглядывались и старались ничем себя не выдавать, хотя все заметили на столе еще одного новосела – маленькую изящную чашечку, однотонную и лаконичную, без рисунков и орнаментов. Когда трапеза завершилась, на столе остались те же герои и – маленькая белая чашечка. Кружка-старожил с остатками недопитого чая, боясь их расплескать от любопытства, аккуратно подобралась к новенькой и спросила:

- Простите, вы новенькая?

Белая чашечка вздрогнула:

- Что? Вы мне?

- Да, милочка, мы вас видим впервые…вы новенькая?

- Я…я..с ним, - выпалила чашечка, кивнув на стакан.

- Ммм, - кивнула кружка, - ну понятно. А все же…позвольте узнать, что за странную жидкость в вас разводят, от которой остается такой жуткий плотный осадок?

Чашечка сильно смутилась, ей стало стыдно за свою неопрятность.

- Это ненадолго, меня скоро помоют. Это кофе.

- О! Кооофе, - протянула кружка, - когда-то по моим бокам плескался этот благородный напиток. Но это было давно, - осеклась кружка и замолчала.

Через некоторое время чашечку и правда забрали со стола и, видимо, убрали в шкаф, потому что до следующего утра она не появлялась. На столе снова остался только стакан и старая кружка с недопитым чаем. Несколько дней ничего не менялось. Чашечка была немногословна и робка. Стакан – надменен и молчалив. Старая кружка по-прежнему болтала и ждала утреннего кипятка. Но однажды случилось невероятное. Кружку – помыли!

Старый коричневый чайный налет отмыли с такой тщательностью, что, если бы не небольшие сколы и внутренние трещины – можно было бы принять её за только что купленную! 

- Пф! – поперхнулась старая перечница увидев соседку, - ничего себе! Ты сияешь ярче половника, который на прошлой неделе отмыли в уксусе!

- Охох…необычные ощущения. Будто исподнее сняли. Чувствую себя, как нагая девица, - пробухтела в ответ искрящаяся чистотой кружка, продолжая осматривать себя и прислушиваться к новым ощущениям, которые на некоторое время стали для неё привычными и приятно ожидаемыми.

Но однажды чайный налет снова стал накапливаться на стенках кружки, становясь все темнее и гуще. Изящной фарфоровой чашечки давно не было видно на столе, и только стакан возвышался в углу с солонкой и перечницей.

- Уф…что-то давненько мне не чистили бочка, - тоскливо бухтела по утрам темнеющая изнутри кружка, вспоминая долгое отсутствие фарфоровой чашечки и пытая горделивый стакан о её судьбе. Стакан и сам не знал, что случилось и почему чашечка уже несколько утр не появляется на столе. Он тихо покрывался пылью, стоя неподалёку от солонки с перечницей на углу стола, а спустя несколько недель и его не стало. В тот день в большой кружке то и дело заваривали чай. Наконец, с угла стола взяли стакан и, дунув в него, разметали пыль по стенкам. Затем плеснули дымящегося чая из кружки. Стакан крякнул и хрустнул, пустив едва заметную трещинку от основания вверх. Когда к нему протянулась пухлая наманекюренная рука и приподняла его, он, издав глуховатый полустон, рассыпался, расплываясь по столу в чайных ручейках. 

Была чудная ночь…

Той ночью мой дед уезжал в Петербург. Его пригласили правительственной телеграммой на парад, посвященный Дню Победы, в Москву. Он приехал из Петербурга на один день. Вечером 9-го мая я стояла в очереди на Ленинградском вокзале за обратным билетом деду. Несмотря на поздний час, от каждой из касс вились длинные «хвосты» желающих покинуть Москву. В конец одного из «хвостов» пристроилась изящная беременная девушка, месяце на седьмом. «Простите, вы последний?» – спросила она у невзрачного человека в конце витиеватого «хвостищи». «Да», - нерешительно ответил тот, как бы извиняясь за то, что он пришел раньше неё.

Очередь медленно продвигалась. Сквозь неё слонялись люди, незаметно предлагая билеты с рук. На них никто не реагировал. За девушкой уже встали несколько человек. Время от времени к кассе подбегали обеспокоенные люди, что-то доказывали, толкались и огрызались.

--У меня поезд отходит через 10 минут! Пожалуйста, пустите! Билет поменять, а? – причитал один из таких, расталкивая людей и влезая в окошко кассы. Очередь недовольно переглядывалась и комментировала происходящее.

--А через полчаса касса закрывается! – вдруг, не выдержав, взвизгнула дама из очереди. «Хвосты» снова загудели, пока между ними не появился потрепанного вида мужик с жалобной речью:

--Люди добрые…- гул стих, сменившись усталыми вздохами, - простите за беспокойство, но такое может с каждым случиться. Не могу домой уехать вторую неделю. Не хватает двухсот рублей на билет. Пожалуйста, помогите, чем можете, а?

Мужик с тоскливым взглядом повертелся на месте, медленно прошелся вдоль очередей, из которых пару раз возникли руки с червонцами, раскланялся и ушел в другую половину зала.

Я стояла в одной из очередей и наблюдала, как уже около получаса миниатюрная  беременная девушка стоит за билетом, переминаясь с ноги на ногу... Моё тоскливое созерцание потревожила пышная женщина в огромной шляпе. Она пристроилась перед беременной и беспокойно огляделась по сторонам, будто выискивая в толпе кого-то:

--Я здесь стояла, вот, мужчина подтвердит, - обратилась она к девчонке.

--Хорошо, хорошо, - согласилась та.

Через несколько минут, женщина снова оборачивается к девушке и восклицает:

--Да что ж мы, звери, что ли? Товарищи! Вы посмотрите, девушка беременная, сколько стоит в очереди!

Толпа медленно оборачивается и пристально разглядывает женщину и девушку.

--Да все нормально, перестаньте, - смущается девушка, - я себя нормально чувствую, я постою.

--Нет, уж, пойдёмте-ка!

Женщина берет девушку за руку и идет с ней к кассе:

--Молодой человек, вам не трудно будет уступить беременной девушке?

Молодой человек молча посторонился. Зардевшаяся девушка поблагодарила женщину и молодого человека. Было видно, что ей неудобно, и она будто стыдится себя. Мне казалось, что эта взявшаяся из ниоткуда женщина такая молодчина, такая смелая и уверенная в себе! Пошла напролом, не боясь толпы, не усомнившись, что её не пустят и она зря только потревожит уставшую и без того девчонку…  Решила и сделала… Она, конечно, не упустила возможности, помогая беременной, прикупить билет и себе, но ведь это такая мелочь, когда толпа осыпает тебя, восхищенными взорами и шуршит вслед робкими и, в основном одобрительными, «Какова баба, а?!»

Купив своему деду билет на ночной рейс, я спешила к нему на встречу. Он ждал меня на набережной Москвы-реки, а полное народу вечернее метро всеми силами мне препятствовало. Как обычно, в самом «популярном» переходе между станций работал только один эскалатор на подъем. Свежая порция пассажиров вЫсыпала из вагонов и стала вливаться в предыдущую, мерно переступавшую с ноги на ногу перед эскалатором. Вдруг на подступах толпа стала раздваиваться. Словно обтекая с двух сторон возникшее на пути препятствие, поток обходил пожилую пару: старика с тросточкой и бабульку, ведшую старика под руку.

-- Пустите, бл…, да пустите, уроды, бл…, -- распихивая всех на пути, рвалась к эскалатору взъерошенная седая баба с набитыми авоськами. – Да разойдись, ты!… - Боролась баба с пожилой парой. Старушка какое-то время сопротивлялась и не выпускала руки старика, но под напором оголтелой бабы сдалась-таки. Старик, звеня наградами на праздничном пиджаке, беспомощно вскинул руки и выпустил белую трость. Он стоял такой растерянный и жалкий, а его недвижные глаза будто смотрели на каждого в толпе. Подвыпивший панк подал старику трость, старушка снова подхватила его под локоток. Толпа продолжила свой пингвинистый шаг к эскалатору. Бешеная баба протиснулась на эскалатор и затерялась в толпе. «Уважаемые пассажиры…, -- донеслось вдруг из динамиков эскалатора, - «если вы увидите человека с белой тростью,… по необходимости, окажите помощь…»

Дед Борис уже пятнадцать минут гулял по набережной, ожидая меня. До поезда оставалось время, и мы решили пройтись пешком, по ночной деньпобедной Москве.

-- Ой, дед, как же здорово вот так вот идти по ночному городу! Так и хочется что-нибудь этакое отчебучить, а, дед? Слушай, а у тебя были безумства молодости? – вдруг спросила я.

-- А как же! Были, конечно! За одно из них меня чуть под трибунал не отправили…

-- Да ладно! Расскажи-ка! Никак в иностранную шпионку влюбился?

-- Нет, с пленным немцем краюхой хлеба поделился. Он, как и многие его истощенные соплеменники, доживал последние дни в наших лагерях…Моя военчасть была неподалеку и…в общем, поделился и всё. Увидел как-то серое худое лицо и протянутую костлявую руку в решетке, и поделился…

Дед замолчал, закурил, отвернулся. Я понимала, что многого он не расскажет, что эта история его тяготит, но пробубнила:

-- Это ж получается, тебя за сострадание к ближнему, да, хотели?

-- Хм, да нет, к фашисту и врагу советского народа.

-- А, ну, да.

Мы помолчали. Дед смолил трубку с ароматным табаком. На скамейке у набережной кто-то лежал. Бомж? Пьяный гуляка? Он или она? Она: тонкая рука сжимала на плече непонятное тряпьё-накидку, а голые ноги в едва прикрывавших щиколотки носках все время «прятались» под легкой юбчонкой, не то из шелка, не то из шифона. Кое-где подол юбки обтрепался, и нитки свисали, словно бахрома. Лица её видно не было. Только подбородок и…улыбка. Тогда, несколько лет назад в прохладную майскую ночь мне казалось, что замерзшая на скамейке женщина в лохмотьях улыбалась. Только годы спустя я поняла, что это была страдальческая мина несчастного человека, а не улыбка свободной ото всего на свете женщины, коротающей майскую ночь на скамейке посреди города.

Мы с дедом остановились около неё на мгновение. Дед затянулся табаком и стал копаться в карманах ветровки. «Денег, что ли, собрался дать?» - подумала я тогда.

-- На-ка, спрячь пока у себя, – сказал дед и вручил мне билет с документами, ключи и очки. Затем снял с себя ветровку и укрыл ею женщину. Дед мой был рослым, и куртка его, будто покрывало, окутала несчастную с ног до головы.

-- Пойдем, - сказал дед, - холодает уже…

-- Ой, дедуня, - пролепетала я, повисая на его руке, - какой же ты замечательный, только как же ты теперь без куртки?

-- Почему без куртки? Ты мне новую купишь, а та старая уж была... У меня и день рождения скоро.

-- Купим, купим, дед, самую лучшую! Эх, вот бы были мы богачами, а, дед?

-- Это зачем же? Куртки мне покупать?

-- Да нет, я вот, думаю иногда, как бы было здорово иметь столько денег, много, чтобы давать бедным не пару копеек, а десять, пятьдесят, сто рублей! Представляешь, как бы они обрадовались,  сколько еды вкусной накупили!

Дед усмехнулся, выпустил клуб ароматного дыма в черное майское небо, и тихо ответил:

--Если б у тебя было много денег, ты бы просто не видела этих бедных и страждущих, и уж точно бы не заметила на городской скамейке ту женщину.

Сегодня, когда я пишу эти строки, на календаре снова 9 мая, перед портретом деда на полке теплится свечка, его дети – моя мать и дядя – смотрят праздничный салют с балкона. А я пишу, вспоминая ту ночь - одну из тех, которые люди стараются удержать в памяти как можно дольше.